"Хаосмос" (2014)

Мне кажется, я знал тебя

«Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки,
Как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке
душа гуляла
душа летела».
© Александр Башлачёв

Мне кажется, я знал тебя задолго
до твоего рождения на свет,
во снах ещё ребёнком слышал голос,
твой чистый голос, плывший по каньону.
Тогда ты был землёю и травою,
ещё не воплощённой песней лета.
Сейчас ты где-то…
в гомоне живом,
в уютной неге, где есть хлеб и свечи,
в тепле, где тихие предтечи
засыпают,
и где рука чужая примыкает
к родной руке твоей.
И точно так меня узнали ветры,
когда брела по серым волнам осень,
а вечер солнцем кровоточил в воду,
и всё чужое виделось причастным
к моей судьбе.
Меня запомнят крик усталой чайки
и чернота в её глазах бессильных,
последней чайки,
раненой сиротки,
сорвавшейся с неласкового неба.

Если мой настоящий дом

Если мой настоящий дом
наяву мне сегодня приснится,
значит, время на лучшие дни
не поскупится;
значит, время сумеет
остановиться.
Только ветер ломает ветки,
а они ложатся крестами
и безбожно трещат под ногами.
Если десять крестов попадётся,
значит, брат мой проснётся,
значит, друг мой вернётся.
Если десять крестов, если двадцать…

Так я думал-гадал на бегу,
обгоняя ветра непогоды.
Градом лились мои
неудержные слёзы.
Было много волшебных примет,
которых всегда не хватало
для веры.
Но, сбываясь, они говорили,
что я
с этих пор буду видеть
похожие сны,
каждой ночью – свинцовые сны
неутешной печалью разлуки.

Холодное солнце Фауста

Догорела свеча в омертвелой руке,
запоздалое слово воскресло из пепла,
и теперь голоса лет ушедших
дрожат в проводах телефонной сети,
напрасно ища не ответивших в срок адресатов.
За немытым столом по ночам
сидит, улыбается горе цыганским бароном,
наливая в бокалы вино.
В этот раз мы сыграли вничью,
и обоим немым королям
на истёртой доске – шах и мат.
Говорю: «Вот, возьми мой зуб, –
вырываю без боли и крови, -
только близких не тронь, обойди стороной,
не засчитывай прожитый день».
Согласился я горю отдать
свои силы и разум,
а взамен – только сны, только пьяные сны,
где познанье, насилие, время
сквозь меня протекают сухими ветрами,
огибают меня ледяными лучами,
а мой старенький дом снова кажется вечным…
Здесь я сам – безымянный, чужой,
в переездах потерянный сон,
надоевшая песня печали.

… и мой каменный голос ослеп,
но глаза воспевают вечность,
сквозь которую мчится воля-стрела
человека, настигшего бога и дьявола.
Только больше и сверх – вот её устремленье.
Только выше, точнее, смертельнее.
Кто же он, этот лучник безумный?
То ли новый владыка вселенной,
то ли юный мятежник и цареубийца –
всё равно!
Мне бы спать, только спать –
всю премудрость людскую я мог бы отдать
за безумие сна без конца и начала,
да не хватит зубов,
не отыщется столько вина…
А его пусть зовёт
белый карлик грядущих побед,
холодное солнце Фауста.

Выпей, сынок

– Выпей, сынок, –
мне говорила чужая мать,
рукой теребя свой чёрный платок, –
старайся не вспоминать
и не смотри назад
туда, где вчера был сад,
туда, где вчера был твой дом.
Ах, небушко-небо, хлебом тебя не корми,
дай только гром…

– Мати, я давеча видел, как дом
плыл в облаках кораблём,
а сад
был вихрем удалым, весенним объят.
Ангел над зеленью тихо кружился,
крылья расправив, точно из фетра,
чтобы цветы защитить от ветра.
Может быть, сад этот – рай?

– Выпей, сынок.
Правду увидишь в срок.
В доме твоём разлетелось стекло,
оледенело печное жерло.
Там, где был сад, незасыпанный ров.
Бродят во рву тени мёртвых цветов,
и по земле пёсий стелется лай,
в небе вороний рассыпался грай.
Ах, горюшко-горе, громом тебя не корми,
дай только хлеб поминальный
да колокол гулкий, прощальный…

– Мати, останусь я здесь.
Мне некуда больше идти.
Завтра проснётся весь,
а мы уже будем в пути.
Мы полетим с облаками
над храмами, колоколами,
и в горнем краю нас укроет своим
осиянным крылом серафим.
Впереди отчий дом и сад –
мы не станем смотреть назад!
Только б этих небес коснуться…
Мати, ежели это напрасный стон,
если вера моя – только хмельный сон,
напои меня мёртвой водой,
чтобы я не проснулся.

Что в мире незакатное?

Что в мире настоящее, скажи? –
Любое обесценить можно благо.
Что ты зовёшь сокровищем души,
Другой легко пронзит лихою шпагой.
Гляди – лежит душа на дне оврага…
Так сбрасывали в час вечерней мглы
Больных младенцев Спарты со скалы.

Что в мире незакатное, ответь,
Когда губам и клятвам, и страницам
Законов ли, поэм, лжецам, провидцам
Один исход предвосхитила смерть,
И вечерами тленное светило
На дне реки не отличить от ила?

И даже сила – верное мерило
Победы каждой, правоты любой –
Обречена в грядущем на покой
В гостеприимной темноте могилы.
Тебе – река, а мне – лесной овраг.
Кого тогда бояться? Кто мой враг?
Не тот ли, кто, попировав на тризне,
Судить меня возьмётся после жизни?

Кого тогда стыдиться – не себя ль
За то, что мне милей всего печаль,
За то, что тайно жажду я надежд,
Которыми живёт толпа невежд,
И здравому уму наперекор
Всё жду ответа от небес и гор?

Что в мире настоящее, скажи?
Что в мире незакатное, ответь?
Ужели пустоту взамен души,
Перетерпев, придётся мне воспеть?

Голодный ум

Голодный ум, охочий до открытий,
Не ценит истин, вечных и простых,
И в череде наскучивших событий
Глотает пыль творений вековых.

Свершений новых нет – непревзойдённы
Ушедших лет заученные сны,
И чахнет ум, всецело подчинённый
Неутолимой жажде новизны.

Жизнь - это стая бездомных собак

Жизнь - это стая бездомных собак,
Рвущих котёнка во тьме,
Сальные взгляды довольных зевак,
Долгая пытка в тюрьме.

Жизнь - это пляска трусливых макак,
Калящих тебе клеймо,
Друг дурака и естественный враг,
Смешавший тебя с дерьмом.

Жизнь - озверевший, багровый вожак,
Как пенис, растёртый в кровь.
Жизнь - это пьяные блядь и варнак,
Скулящие про любовь.

Хватит поломанных рук и душ,
Отданных глупой вере!
Хватит на крючьях развешенных туш,
Хватит вас, лицемеры!

Мужество надо живот свой презреть,
Дар бытия обесславить,
Освободиться и умереть,
Себя от себя избавить.

Пусть сострадание, зубы дробя,
Сверлом разрывает нервы.
Жизнь - это камень, летящий в тебя.
Брось этот камень первым!

Брось его в зеркало, в сердце своё,
Вынеси приговор!
Право имеет одно забытьё
Жизни наперекор!

Сквозь тусклое стекло

Как выглядит в пустой ночи ампир,
когда уходят краски и тепло?
Что знаешь ты о тех, кто видит мир
сквозь тусклое стекло?

Сумеешь ли узреть красу теней,
палитру, что за веками слепца,
цветы и тропы, спрятанные в ней,
которым нет конца?

Ты бросишь камень в зрячую ладонь
того, чей взор ощупает тебя,
с улыбкою зальёшь его огонь –
слепец уйдёт, скорбя.

Таким, как ты, доступна благодать:
и радуга, и моря бирюза.
Такие заслужили, чтоб плевать
в их мёртвые глаза.

Против этой чудовищной божьей воли...

...против этой чудовищной божьей воли
нет воли другой – только волком выть,
умирающим волком покинуть стаю,
кормящей волчицею перегрызть
шею больного волчонка.
Невозможен террор против террора небесного.
Только тьма приютит и спасёт нас.
Нужно только выйти в неё, как уходит актёр за кулисы,
за красный занавес боли и тёплой крови,
раскрывая врата на запястьях.

… я завидую тем, кто живёт без ума и души,
клеит блёстки и звёзды на джинсы,
рвётся в бой и считает,
что боль придаёт ему силы.
Я завидую тем, кто ебётся в грязи,
с упоеньем вминая себя в другого,
выпускает на свет существ,
таких же несчастных, встречающим плачем
свой первый день жизни.

… нелегко устоять перед жизнью –
она заставляет губы до крови кусать,
вырывается спермой из тела,
выползает младенцем из чрева,
будто знает, что люди смертны, и от смерти бежит,
бросая ей мясо матери и отца, точно зверю в клетке.
Перегрызёшь пуповину, будто сожжёшь мосты,
передашь эстафету…
Кто-то думал, что жизнь занесли, словно вирус,
Андромеда или какой-нибудь Сириус…
Ах, эти боги-звёзды! Почему не нашлось звезды
для единственно мудрого древнего Крона
который съедал милосердно
своих новорождённых?

… засыпай, мой малыш,
пусть дыханье твоё станет медленным,
я смогу заслонить ему путь,
и не будет ни боли, ни крови,
только миг замиранья во сне.
Если хочешь, я стану Венерою
в платье из лунного света,
доброго, волчьего, лунного света,
и со мною ты станешь мужчиной?
Что тебе принести?
Фруктов, сладостей, вин?
Ты любую из радостей наших земных
заслужил вкусить перед смертью.
Повелевай –
что смогу,
на коленях тебе поднесу.
Обещаю, тебе не придётся жить
на таблетках, спирту, на коксе,
не придётся держать костыли,
не придётся, как нынче, дышать через трубку,
и за грязным больничным окном слышать гадкое пение мяса –
весеннее, липкое
пение про любовь.
Нет на свете любви – только жалость и сострадание,
что рождаются сами по ту сторону адской муки,
предельного отчаяния.

Да хранит тебя вечный покой.
Я ж позволю себе помечтать
о том высшем счастье, когда
меч голодный в моей одичалой руке
рассечёт небеса,
торжествуя, представлю, как руки мои
превращаются в змей,
как меч поражает ангелов
и в последний кровавый час
вонзается в сердце жизни самой.
Высшая из побед – встретить Бога
и убить его…

Отрешился от тела…

Отрешился от тела, попал неизвестно куда.
Вижу, землю сухую ласкает морская вода.
Это день или ночь – я никак не могу угадать.
Нет ни ада, ни бесов – и это уже благодать.

Недостроенных лестниц покрытые пылью ряды
Смотрят в чёрное небо осколками старой беды.
Видно, к звёздам по ним не подняться, наверх не взойти –
Камнем падай туда или птицей бескрылой лети.

Жизнь уже позади, но пугает посмертья преддверье,
И, готовый рыдать, я на звёзды гляжу с недоверьем.

Хаосмос

Тяжёлым якорем ко дну пошла душа,
и тишина из мёртвых уст
неторопливою волной струится –
волною ржавой из червей.

Меж сном и явью стёрта грань,
и то, что раньше мне безумием казалось,
сегодня стало здравым смыслом.
Порядок с хаосом теперь неразличимы.

Распятья в храмах кровоточат
вином – сосуды подставляй и пей,
но не насытишь, друг мой, злую жажду
вина и крови – жажду бытия.

Как должен быть силён творец вселенной,
что изобрёл однажды время
и оживил им бесконечность?

Так хочется в несбыточное верить:
что даже за последним шагом жизни
нас ждёт иной дороги первый шаг,
и ветер центробежный уведёт нас
от адских мук былого бытия,
и, разлетаясь от Большого Взрыва,
мы не утратим память, чувства, мысли –
всё то, что составляло наше «я».

Тогда не убоимся тишины,
и судеб воскрешённых корабли
поднимут якоря.

8 июля 2014 г.