"Кровавые боги восхода" (2016)

Кровавые боги восхода

"Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;

Так век за веком – скоро ли, Господь? –
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства."


(с) Николай Гумилёв "Шестое чувство"




Кровавые боги восхода,
пытливые первенцы ада
сходили с небесного свода
дождями, огнём, камнепадом;

хитина ломали наросты.
Белели зубов частоколы
и с рёвом слетали коросты,
и плакали первенцы, голы,

да кровушкой снег растворяли,
не видели солнца годами.
Мы гадами были вначале
и ордами их и рядами.

На фоне безжалостной брани
за место, за мясо и пламя,
под пьяной орды бородами
все те, кто потом стали нами,

заламывали и ломали
персты, обращённые к свету,
на задние лапы вставали
и прятались в сумерках гетто.

Камнями набитыми ртами
ковали напевы из рёва
все те, кто потом стали нами –
из рёва создавшие слово.

Расправили гнойные крылья –
ведь рук оказалось им мало –
в холодной реке их омыли,
у гадов повырвали жала

и прежних богов кровожадных
всех в цепи потом заковали,
беспомощным, хладным и смрадным
на горла легко наступали.

Последнюю правду сраженья
нам вымолвить те не сумели –
о том, что свои отраженья
в глазах наших гордых узрели.

Добились полёта десницы –
познания жажда – бессмертья,
и в небе железные птицы,
и воздух – незримою сетью.

А песня, как ящера коготь,
и слово – рептильная пресса;
товарища вражеский локоть,
предельная жажда прогресса.

Но кто–то доселе ломает
персты, обращённые к свету,
молитвой, как проблеском мая,
сражаясь с зимою навета,

холодной слезой остужая
стозевное пекло дикарства,
и песни взлетают, как стаи,
и горькое слово – лекарство.

Невинен, беззуб от рожденья,
младенец глаза открывает,
услышав печальное пенье,
совсем не созвучное раю,

и видит лишь звёздную бездну,
дрожащую над головою,
и молвит: "когда я исчезну..." –
так ветры полночные воют.

Он мать испугает, разгонит
сомненья её, помышленья
о том, что в тиши пеларгоний
день первый – второй ли? – творенья;

о том, что гомункул и ящер –
эскизы, и холод небесный
рисует космический пращур
доселе, и день наш – безвестный.

А кисть на багровые волны,
залившие старые эры,
ложится порою бездольной,
ночною порой тихой веры.

И в сумраке семенем белым
разбрызганы звёзды надежды,
и кисточка ласковым телом
ложится на сонные вежды.

Но в зеркале снов позабытых
являются нам силуэты
уже бессловесных, убитых
предтечей крылатого гетто,

поющие дикие орды,
пожары, дожди, камнепады –
кровавые боги восхода
в рубиновых платьях заката.

Землетрясение

Друг другу пожелав приятных снов,
Мы уходили в лунное свеченье…

На сон нам оставалось пять часов –
Всего лишь пять. Потом – землетрясенье…


© Владимир Лавров "Ташкент"



Он оделся и утренний чай
Выпил быстро, совсем не позавтракав,
Обнял сына, супругу и мать,
Улыбнулся и вышел за дверь.

Через час у него за спиной
Не осталось ни дома, ни города.
Сбитый силой невиданной с ног,
Он очнулся неделю спустя.

И с тех пор никогда и никто
Обернуться назад не подумывал,
Люди медленно шли по земле
Соляными столпами судьбы,

Видя сны о руинах домов,
О деревьях, землёю отринутых,
И на дне котлованов они
Разводили костры по ночам.

Он всё помнил и вспомнить не мог,
В ледяном и пустом безразличии
Головой припадая к земле,
От костра еле тёплой, дремал.

Что же дальше и как быть теперь,
Он не знал, но незнанье не мучило,
И в чужой оказавшись стране,
Не искал ни домов, ни людей.

Он не плакал, он шёл не спеша
По обочине нового города
И жевал безразлично еду,
И сквозь лица чужие смотрел.

В этом городе ночь и огни,
Ни рассвета, ни солнца, ни вечера...
Только люди – он знал их язык,
Но утратил значения слов.

И глядел на цветущий миндаль
Не своими глазами, не прежними.
Отдавали больные цветы
Мыльным запахом старых духов.

Он другие дома полюбил –
Где гостят и остаться не велено,
В женских рук заколдованный круг
Дважды он никогда не входил.

Истончала душа, словно плащ,
Тенью шла по кварталам заброшенным,
Застревали, как листья, слова
В паутине её пустоты.

А когда наступила зима,
Он, голодный и пьяный, стал точкою,
Стиснув зубы и выплюнув кровь,
Чёрной точкой на белой земле.

И какой-то мальчишка немой
Со знакомыми инициалами,
С коркой хлеба в озябшей руке
Рядом лёг и смотрел в вышину.

Он свои голубые глаза
Предлагал ей за небо сгоревшее,
Но его не вернёт чернота,
И пустели, мутнели глаза,

За которыми город живой,
Чай жасминовый, завтрак нетронутый
и родных обнимает отец,
уходящий от них навсегда.

Что такое любовь

Что такое любовь? – это то, что не может быть целым,
Ведь у власти, природы и Бога она под прицелом.
Это доля, противная сытости, общему крову.
Это краска слепца и немого последнее слово.

Это куклы, что за руки взялись и прыгнули в пропасть,
С края сцены сорвались – все будут смеяться и хлопать.
Это хворый, израненный волк, покидающий стаю –
Всё, что я о тебе и себе никогда не узнаю.

И когда попрошу я о смерти, не дрогни в сомненье.
Если любишь, ответь мне ножом – никаких утешений!
Разве лгут утешеньями груды китов и дельфинов,
Что на ложе песка задыхаются, море отринув?

У любви нет лица, и железную маску не плавил
Ей никто потому, что играет любовь против правил,
Как объятья без слов, если друг на тебя разозлится,
Как родной незнакомец, что может однажды присниться.

О любви знает атом, поющий в космической дали,
Знает песня сама, покрывая рубцами скрижали,
Помнит свет Люцифера и гомон полуденной тризны –
О любви знает смерть – знает больше, чем тысяча жизней.

Недостаток души

Кто-то жажду души утоляет чужими слезами,
На ночь свет оставляет, в потёмках боится уснуть.
Кто-то времени бег замедляет пустыми часами
И в своей пустоте вдруг находит спасенье и суть.

Кто-то хочет любить, а другой быть любимым боится.
Тот не смог напоить - этот пил, но напиться не мог,
И к любому из них возвращается жажда сторицей,
И никто не желает признать неизбежный итог.

А меня напоят дождевые пиалы из листьев,
Лишь во тьме непроглядной прибудут и сон, и покой.
Кисти рук протяну не к людским, а к рябиновым кистям.
И часы в моём доме заводит пусть кто-то другой.

Для чего повинуемся жизни? - никто не ответит.
Почему б не пойти против правил хотя бы в уме?
Всех честней осуждают богов и родителей дети.
Что же если презренье к дворцам и тюрьме, и суме -

Величайший из подвигов, перед которым спасенье -
Возвращенье в неволю, в привычно чужую игру?
Я однажды решил не собой быть, а собственной тенью,
Неизвестно куда и зачем убежав поутру.

Я не стану, как все, продираться к небесным вершинам.
Их свобода - для птиц, человек же - извечный варнак.
Облака и пески буду мерить я общим аршином,
В жернова пустоты ненасытной не брошу зерна.

Напоят меня только листов дождевые пиалы,
Лишь во мраке безлюдном настанут и сон, и покой.
Будет пухом земля, всех теплее - травы одеяло.

Недостаток души - он у каждого, видимо, свой...

Как хорошо, что не было меня

Судьба не предначертана богами,
Но явлена пытливому уму.
Судьба - лишь то, что сделано руками
И в нищенскую брошено суму.

Я вижу все не пройденные дали
С той стороны зеркального стекла.
Мы не рождались там и не страдали
И вьюга плетью спины не секла.

Нас миновали нищета и голод,
Беда не исковеркала лица.
Как хорошо, что мать, покинув город,
Не моего приветила отца.

Как хорошо, что жизнь не допустила
Ни койки, ни параши, ни креста;
Своё перо не окунув в чернила,
Не посрамила чистого листа.

Я не любил и я не ненавидел,
В груди напрасно не берёг огня.
Как хорошо, что рок меня похитил,
И в этом мире не было меня...

Между снегом и смертью

Белый день, белый-белый, прошу, помоги
Мне забыть и язык, и дорогу,
Стать ребёнком, затерянным между могил,
Никогда не просящим подмоги.

Безымянный, в тумане волшебного сна
Я рукою по каменным твердям
Проведу и узнаю свои имена
В белизне между снегом и смертью

И шагну за пределы тоски и грехов,
В дикий сад-лабиринт, где увижу:
Бродят призраки роз, фимиамы духов,
Дни вина, ночи скрипки на крыше.

Боль посильною станет, а радость - простой
И рождением - смерть в лабиринте,
Где впервые сойдутся любовь и покой,
Где замедлится скрипка на квинте.

Мне при первой же встрече живые глаза
Скажут всё о грядущей потере.
Лёгким ветром, не знающим взгляда назад,
Я войду в приоткрытые двери

Бытия, где не чувствуют свежести ран,
Где становится танцем паденье,
И приятно лететь в непроглядный туман,
Что прижался к земле пробужденья.

Упаду и проснусь. Но единственный дар
Быть живым остаётся в паренье.
За ударом последует новый удар,
За видением - снова виденье.

Мимолётность окажется многим ценней
Постоянства любых ожиданий,
Что овальным портретом безжизненных дней
На меня долго смотрит из камня.

Белый день, белый-белый, прошу, помоги
Мне вернуться в мою невозвратность
Сном, ожившим в некрополе зданий-могил,
Сном идей, сотворивших реальность.

Мне почудился спутник за правым плечом
В белом шуме грядущих гармоний -
Старый друг, младший брат, что, увы, палачом
Мне казался в угаре агоний.

И его, как Христа, я снимаю с креста
И живого к груди прижимаю.
Он мне шепчет: "я тоже безумно устал,
Как и ты, отлучённый от рая."

В этот день, белый-белый, не чувствую хлад,
Не томлюсь от снегов круговерти,
Ухожу и с собой уношу дивный клад,
В белизну между снегом и смертью.

Инфернополис

… им труднее, ибо в моих неприкаянных снах
они умирают по-настоящему,
глотают ножи и пули, вместе с родными
вылетают из окон горящих многоэтажек.
Им больно от каждого шороха, каждого выстрела.
Самолёты прицельно летят в их дома,
большие машины без номеров
поспевают за ними и в жерновах колёс
перемалывают, пережёвывают руины
и плоть.

Но мне ненамного легче,
хоть и цунами все по колено
и осколки не ранят меня –
просто кто-то сверху отдал приказ:
«Иди и смотри!»
И я должен увидеть всё до последнего кадра.
И я вижу…

Огромный мясной базар,
где на прилавках, освежевав,
разделывают рабов.
В кости играют сытые и озорные
купцы в толстых шубах, мехах, зимних шапках,
украшенных бриллиантами.
Кто-то успел подписать контракт
на воскрешение в новом и мирном времени –
эти люди
сами идут к мясникам и, зажмурившись,
терпят ржавое лезвие.
Их головы, застывающие и синеющие,
привязаны к чёрным саням –
их волокут по снегу…

Это вечность зимы,
где господствуют чёрное с белым.
Даже красных и синих тонов разложения
почти не осталось в палитре.
К воротам базара подходят кривые рельсы
железной дороги, единственной в мире,
опоясавшей землю.
Вдоль неё бесконечная очередь стариков и детей,
очередь бормотанья и стонов – в ней уже не услышишь
ни безудержной рвоты истошных молитв,
ни шипенья проклятий.
Не смотри этим людям в их рыбьи глаза
и не внемли их бреду – обрывкам утраченной памяти.
Их безмыслием заражённый,
сам захочешь взойти на разделочный стол мясника
и быть съеденным.

«Иди и смотри» – я почти досмотрел
этот сон до конца.
Кто – скажите – потом,
в час тяжёлого пробужденья
снимает камень с души,
чтобы дать ей дышать?

Мне не страшно, я понял давно,
что проснусь бездыханным.

Психопатикон I

Их слова, точно заводи, мелки, и следуют букве закона.
Слово моё – есть предтеча закона иного.
Их пожары и раны – кровавая мука –
Для меня лишь палитра, без вкуса и цвета,
Глина грядущего мироздания.
Их молитвы, рыдания, слёзы
Мне совсем незнакомы.
Как порою бывает мне скучно
В царстве напрасного шума.
И хотелось бы раз
Интереса лишь ради
Примерить, как платье,
Их жалость и состраданье...

Психопатикон II

Там, где для всех закончится мир,
И льдом обожжёт пустота,
Будет мой сказочный пир – мой тир,
Моя золотая верста.

Там, где сам Бог не раскроет уста,
От ужаса заледенев,
Песня прольётся, чиста и проста,
Имя той песне – гнев.

Канут столетья, эпохи, миры,
Судьбы свои опалят.
Выйдет с победой из их игры
Мой мёртвый, пустотный взгляд.

Заклание мира

Предметы в одеждах всё также ходили по улицам.
Кровью потела земля от домашних убийц и обычных ларьков-скотобоен.
Из тёмных подъездов сочились пары аммиака, метана -
В них часто был слышен букет мочевины и спермы.
Когда же глаза всех людей стали мудрыми, точно козлиными,
Поняли все, что предельная мудрость - в бездушии.
Мало осталось нетерзанной плоти, не съеденной,
Голод и скука - последние жертвы на вертеле
Жарили сутками, чтобы продлить удовольствие.
Осеменяли их без передышки меж родами.
Было иным тяжело выбирать между мясом младенца поспевшего
И наслажденьем дубинами гнать из беременных женщин плаценту.
Мало кто выжил из них после родов четвёртых
И побиванья второго, но те, кто остались живыми,
Глаз не имели, зубов, языков, даже голеней,
Волосы редкие были седыми и тонкими.
Женщины звук лишь один издавали, похожий на хрип удушения.


В день, когда плоти совсем не осталось, хозяева мира заметили,
Что в них самих нет уже ни единой эмоции.
Тихо толпа разбрелась по домам и вручила машинам последнее:
Кости сухие, суставы свои, сухожилия.
Сорок ночей над Землёй пировало коричнево-красное облако,
Выпило все нечистоты, моря, океаны, подземные воды и магму,
И в невозможности голод насытить само себя съело.


На камне иссушенной мёртвой Земли нет больше растений, животных и влаги.
Плоть извелась и осталось одно электричество.
Импульсы слабые между машинами сонными
Денно и нощно гуляли по всем проводам и по воздуху.
Так постепенно учились друг с другом беседовать
Будки пустые, дома без людей, небоскрёбы и улицы.
Новая жизнь с миллиардногодичным сценарием
Выбрала камни прообразом новоразумного.
Первой же фразой квартир будет долгое странное:
"Женщина в красных тонах вертикалью проколота
В каждой квартире на каждой стене - и зовут АцидОрогоб.
Если она наша мать, почему же с камнями не схожая?
Нет котлована под ней и совсем никакого фундамента"
Долго подумав, ответит лачуга безвестная:
"Вот бы попробовать ьворк - вероятно в том есть удовольствие".

Только не знают они, что уж близко огромное и абсолютное чёрное облако...



11.02.2016