Адреса для связи с автором: ardallion.karizhinskij@yandex.ru ardallion1981@gmail.com ![]() VISA 4278 3100 2164 2343 UZCARD 8600 4904 5605 7280 |
СТИХИ
Кровавые боги восхода"Как некогда в разросшихся хвощах Ревела от сознания бессилья Тварь скользкая, почуя на плечах Еще не появившиеся крылья; Так век за веком – скоро ли, Господь? – Под скальпелем природы и искусства Кричит наш дух, изнемогает плоть, Рождая орган для шестого чувства." (с) Николай Гумилёв "Шестое чувство" Кровавые боги восхода, пытливые первенцы ада сходили с небесного свода дождями, огнём, камнепадом; хитина ломали наросты. Белели зубов частоколы и с рёвом слетали коросты, и плакали первенцы, голы, да кровушкой снег растворяли, не видели солнца годами. Мы гадами были вначале и ордами их и рядами. На фоне безжалостной брани за место, за мясо и пламя, под пьяной орды бородами все те, кто потом стали нами, заламывали и ломали персты, обращённые к свету, на задние лапы вставали и прятались в сумерках гетто. Камнями набитыми ртами ковали напевы из рёва все те, кто потом стали нами – из рёва создавшие слово. Расправили гнойные крылья – ведь рук оказалось им мало – в холодной реке их омыли, у гадов повырвали жала и прежних богов кровожадных всех в цепи потом заковали, беспомощным, хладным и смрадным на горла легко наступали. Последнюю правду сраженья нам вымолвить те не сумели – о том, что свои отраженья в глазах наших гордых узрели. Добились полёта десницы – познания жажда – бессмертья, и в небе железные птицы, и воздух – незримою сетью. А песня, как ящера коготь, и слово – рептильная пресса; товарища вражеский локоть, предельная жажда прогресса. Но кто–то доселе ломает персты, обращённые к свету, молитвой, как проблеском мая, сражаясь с зимою навета, холодной слезой остужая стозевное пекло дикарства, и песни взлетают, как стаи, и горькое слово – лекарство. Невинен, беззуб от рожденья, младенец глаза открывает, услышав печальное пенье, совсем не созвучное раю, и видит лишь звёздную бездну, дрожащую над головою, и молвит: "когда я исчезну..." – так ветры полночные воют. Он мать испугает, разгонит сомненья её, помышленья о том, что в тиши пеларгоний день первый – второй ли? – творенья; о том, что гомункул и ящер – эскизы, и холод небесный рисует космический пращур доселе, и день наш – безвестный. А кисть на багровые волны, залившие старые эры, ложится порою бездольной, ночною порой тихой веры. И в сумраке семенем белым разбрызганы звёзды надежды, и кисточка ласковым телом ложится на сонные вежды. Но в зеркале снов позабытых являются нам силуэты уже бессловесных, убитых предтечей крылатого гетто, поющие дикие орды, пожары, дожди, камнепады – кровавые боги восхода в рубиновых платьях заката. ЗемлетрясениеДруг другу пожелав приятных снов, Мы уходили в лунное свеченье… На сон нам оставалось пять часов – Всего лишь пять. Потом – землетрясенье… © Владимир Лавров "Ташкент" Он оделся и утренний чай Выпил быстро, совсем не позавтракав, Обнял сына, супругу и мать, Улыбнулся и вышел за дверь. Через час у него за спиной Не осталось ни дома, ни города. Сбитый силой невиданной с ног, Он очнулся неделю спустя. И с тех пор никогда и никто Обернуться назад не подумывал, Люди медленно шли по земле Соляными столпами судьбы, Видя сны о руинах домов, О деревьях, землёю отринутых, И на дне котлованов они Разводили костры по ночам. Он всё помнил и вспомнить не мог, В ледяном и пустом безразличии Головой припадая к земле, От костра еле тёплой, дремал. Что же дальше и как быть теперь, Он не знал, но незнанье не мучило, И в чужой оказавшись стране, Не искал ни домов, ни людей. Он не плакал, он шёл не спеша По обочине нового города И жевал безразлично еду, И сквозь лица чужие смотрел. В этом городе ночь и огни, Ни рассвета, ни солнца, ни вечера... Только люди – он знал их язык, Но утратил значения слов. И глядел на цветущий миндаль Не своими глазами, не прежними. Отдавали больные цветы Мыльным запахом старых духов. Он другие дома полюбил – Где гостят и остаться не велено, В женских рук заколдованный круг Дважды он никогда не входил. Истончала душа, словно плащ, Тенью шла по кварталам заброшенным, Застревали, как листья, слова В паутине её пустоты. А когда наступила зима, Он, голодный и пьяный, стал точкою, Стиснув зубы и выплюнув кровь, Чёрной точкой на белой земле. И какой-то мальчишка немой Со знакомыми инициалами, С коркой хлеба в озябшей руке Рядом лёг и смотрел в вышину. Он свои голубые глаза Предлагал ей за небо сгоревшее, Но его не вернёт чернота, И пустели, мутнели глаза, За которыми город живой, Чай жасминовый, завтрак нетронутый и родных обнимает отец, уходящий от них навсегда. Что такое любовьЧто такое любовь? – это то, что не может быть целым, Ведь у власти, природы и Бога она под прицелом. Это доля, противная сытости, общему крову. Это краска слепца и немого последнее слово. Это куклы, что за руки взялись и прыгнули в пропасть, С края сцены сорвались – все будут смеяться и хлопать. Это хворый, израненный волк, покидающий стаю – Всё, что я о тебе и себе никогда не узнаю. И когда попрошу я о смерти, не дрогни в сомненье. Если любишь, ответь мне ножом – никаких утешений! Разве лгут утешеньями груды китов и дельфинов, Что на ложе песка задыхаются, море отринув? У любви нет лица, и железную маску не плавил Ей никто потому, что играет любовь против правил, Как объятья без слов, если друг на тебя разозлится, Как родной незнакомец, что может однажды присниться. О любви знает атом, поющий в космической дали, Знает песня сама, покрывая рубцами скрижали, Помнит свет Люцифера и гомон полуденной тризны – О любви знает смерть – знает больше, чем тысяча жизней. |
Недостаток душиКто-то жажду души утоляет чужими слезами, На ночь свет оставляет, в потёмках боится уснуть. Кто-то времени бег замедляет пустыми часами И в своей пустоте вдруг находит спасенье и суть. Кто-то хочет любить, а другой быть любимым боится. Тот не смог напоить - этот пил, но напиться не мог, И к любому из них возвращается жажда сторицей, И никто не желает признать неизбежный итог. А меня напоят дождевые пиалы из листьев, Лишь во тьме непроглядной прибудут и сон, и покой. Кисти рук протяну не к людским, а к рябиновым кистям. И часы в моём доме заводит пусть кто-то другой. Для чего повинуемся жизни? - никто не ответит. Почему б не пойти против правил хотя бы в уме? Всех честней осуждают богов и родителей дети. Что же если презренье к дворцам и тюрьме, и суме - Величайший из подвигов, перед которым спасенье - Возвращенье в неволю, в привычно чужую игру? Я однажды решил не собой быть, а собственной тенью, Неизвестно куда и зачем убежав поутру. Я не стану, как все, продираться к небесным вершинам. Их свобода - для птиц, человек же - извечный варнак. Облака и пески буду мерить я общим аршином, В жернова пустоты ненасытной не брошу зерна. Напоят меня только листов дождевые пиалы, Лишь во мраке безлюдном настанут и сон, и покой. Будет пухом земля, всех теплее - травы одеяло. Недостаток души - он у каждого, видимо, свой... Как хорошо, что не было меняСудьба не предначертана богами, Но явлена пытливому уму. Судьба - лишь то, что сделано руками И в нищенскую брошено суму. Я вижу все не пройденные дали С той стороны зеркального стекла. Мы не рождались там и не страдали И вьюга плетью спины не секла. Нас миновали нищета и голод, Беда не исковеркала лица. Как хорошо, что мать, покинув город, Не моего приветила отца. Как хорошо, что жизнь не допустила Ни койки, ни параши, ни креста; Своё перо не окунув в чернила, Не посрамила чистого листа. Я не любил и я не ненавидел, В груди напрасно не берёг огня. Как хорошо, что рок меня похитил, И в этом мире не было меня... Между снегом и смертьюБелый день, белый-белый, прошу, помоги Мне забыть и язык, и дорогу, Стать ребёнком, затерянным между могил, Никогда не просящим подмоги. Безымянный, в тумане волшебного сна Я рукою по каменным твердям Проведу и узнаю свои имена В белизне между снегом и смертью И шагну за пределы тоски и грехов, В дикий сад-лабиринт, где увижу: Бродят призраки роз, фимиамы духов, Дни вина, ночи скрипки на крыше. Боль посильною станет, а радость - простой И рождением - смерть в лабиринте, Где впервые сойдутся любовь и покой, Где замедлится скрипка на квинте. Мне при первой же встрече живые глаза Скажут всё о грядущей потере. Лёгким ветром, не знающим взгляда назад, Я войду в приоткрытые двери Бытия, где не чувствуют свежести ран, Где становится танцем паденье, И приятно лететь в непроглядный туман, Что прижался к земле пробужденья. Упаду и проснусь. Но единственный дар Быть живым остаётся в паренье. За ударом последует новый удар, За видением - снова виденье. Мимолётность окажется многим ценней Постоянства любых ожиданий, Что овальным портретом безжизненных дней На меня долго смотрит из камня. Белый день, белый-белый, прошу, помоги Мне вернуться в мою невозвратность Сном, ожившим в некрополе зданий-могил, Сном идей, сотворивших реальность. Мне почудился спутник за правым плечом В белом шуме грядущих гармоний - Старый друг, младший брат, что, увы, палачом Мне казался в угаре агоний. И его, как Христа, я снимаю с креста И живого к груди прижимаю. Он мне шепчет: "я тоже безумно устал, Как и ты, отлучённый от рая." В этот день, белый-белый, не чувствую хлад, Не томлюсь от снегов круговерти, Ухожу и с собой уношу дивный клад, В белизну между снегом и смертью. Инфернополис… им труднее, ибо в моих неприкаянных снах они умирают по-настоящему, глотают ножи и пули, вместе с родными вылетают из окон горящих многоэтажек. Им больно от каждого шороха, каждого выстрела. Самолёты прицельно летят в их дома, большие машины без номеров поспевают за ними и в жерновах колёс перемалывают, пережёвывают руины и плоть. Но мне ненамного легче, хоть и цунами все по колено и осколки не ранят меня – просто кто-то сверху отдал приказ: «Иди и смотри!» И я должен увидеть всё до последнего кадра. И я вижу… Огромный мясной базар, где на прилавках, освежевав, разделывают рабов. В кости играют сытые и озорные купцы в толстых шубах, мехах, зимних шапках, украшенных бриллиантами. Кто-то успел подписать контракт на воскрешение в новом и мирном времени – эти люди сами идут к мясникам и, зажмурившись, терпят ржавое лезвие. Их головы, застывающие и синеющие, привязаны к чёрным саням – их волокут по снегу… Это вечность зимы, где господствуют чёрное с белым. Даже красных и синих тонов разложения почти не осталось в палитре. К воротам базара подходят кривые рельсы железной дороги, единственной в мире, опоясавшей землю. Вдоль неё бесконечная очередь стариков и детей, очередь бормотанья и стонов – в ней уже не услышишь ни безудержной рвоты истошных молитв, ни шипенья проклятий. Не смотри этим людям в их рыбьи глаза и не внемли их бреду – обрывкам утраченной памяти. Их безмыслием заражённый, сам захочешь взойти на разделочный стол мясника и быть съеденным. «Иди и смотри» – я почти досмотрел этот сон до конца. Кто – скажите – потом, в час тяжёлого пробужденья снимает камень с души, чтобы дать ей дышать? Мне не страшно, я понял давно, что проснусь бездыханным. Психопатикон IИх слова, точно заводи, мелки, и следуют букве закона. Слово моё – есть предтеча закона иного. Их пожары и раны – кровавая мука – Для меня лишь палитра, без вкуса и цвета, Глина грядущего мироздания. Их молитвы, рыдания, слёзы Мне совсем незнакомы. Как порою бывает мне скучно В царстве напрасного шума. И хотелось бы раз Интереса лишь ради Примерить, как платье, Их жалость и состраданье... Психопатикон IIТам, где для всех закончится мир, И льдом обожжёт пустота, Будет мой сказочный пир – мой тир, Моя золотая верста. Там, где сам Бог не раскроет уста, От ужаса заледенев, Песня прольётся, чиста и проста, Имя той песне – гнев. Канут столетья, эпохи, миры, Судьбы свои опалят. Выйдет с победой из их игры Мой мёртвый, пустотный взгляд. Заклание мираПредметы в одеждах всё также ходили по улицам. Кровью потела земля от домашних убийц и обычных ларьков-скотобоен. Из тёмных подъездов сочились пары аммиака, метана - В них часто был слышен букет мочевины и спермы. Когда же глаза всех людей стали мудрыми, точно козлиными, Поняли все, что предельная мудрость - в бездушии. Мало осталось нетерзанной плоти, не съеденной, Голод и скука - последние жертвы на вертеле Жарили сутками, чтобы продлить удовольствие. Осеменяли их без передышки меж родами. Было иным тяжело выбирать между мясом младенца поспевшего И наслажденьем дубинами гнать из беременных женщин плаценту. Мало кто выжил из них после родов четвёртых И побиванья второго, но те, кто остались живыми, Глаз не имели, зубов, языков, даже голеней, Волосы редкие были седыми и тонкими. Женщины звук лишь один издавали, похожий на хрип удушения. В день, когда плоти совсем не осталось, хозяева мира заметили, Что в них самих нет уже ни единой эмоции. Тихо толпа разбрелась по домам и вручила машинам последнее: Кости сухие, суставы свои, сухожилия. Сорок ночей над Землёй пировало коричнево-красное облако, Выпило все нечистоты, моря, океаны, подземные воды и магму, И в невозможности голод насытить само себя съело. На камне иссушенной мёртвой Земли нет больше растений, животных и влаги. Плоть извелась и осталось одно электричество. Импульсы слабые между машинами сонными Денно и нощно гуляли по всем проводам и по воздуху. Так постепенно учились друг с другом беседовать Будки пустые, дома без людей, небоскрёбы и улицы. Новая жизнь с миллиардногодичным сценарием Выбрала камни прообразом новоразумного. Первой же фразой квартир будет долгое странное: "Женщина в красных тонах вертикалью проколота В каждой квартире на каждой стене - и зовут АцидОрогоб. Если она наша мать, почему же с камнями не схожая? Нет котлована под ней и совсем никакого фундамента" Долго подумав, ответит лачуга безвестная: "Вот бы попробовать ьворк - вероятно в том есть удовольствие". Только не знают они, что уж близко огромное и абсолютное чёрное облако... 11.02.2016 |
© Вячеслав Карижинский. Программирование - Александр Якшин, YaCMS 3.0