"Георг Тракль (в переводах Вячеслава Карижинского)" (2016)

DE PROFUNDIS

Это жнивье, над которым шумит чёрный дождь.
Бурое дерево тянется ввысь одиноко.
Шепчутся ветры вокруг опустелых домов,
О, как этот вечер тосклив.
Редкие всходы вдали от родного села
Жнёт златоглазка-сиротка, и взгляд её нежный
Странствует в сумраке, девичье лоно её
Небесного ждёт жениха.
Нашли пастухи, под вечер домой возвращаясь,
сладчайшее тело её,
что в терновнике тлело.
Я тенью хожу вдали от угрюмых селений.
Молчание Бога
Я пью из лесного колодца.
Холодный металл чело обжигает, а сердце
Паук оплетает.
В устах моих гаснет свеченье.
Ночью один я остался в безлюдной глуши
И цепенею от звёздного праха и сора.
Снова звучит из лещиновых чёрных кустов
Хрустального ангела песнь.



DE PROFUNDIS

Es ist ein Stoppelfeld, in das ein schwarzer Regen fällt.
Es ist ein brauner Baum, der einsam dasteht.
Es ist ein Zischelwind, der leere Hütten umkreist.
Wie traurig dieser Abend.
Am Weiler vorbei
Sammelt die sanfte Waise noch spärliche ähren ein.
Ihre Augen weiden rund und goldig in der Dämmerung
Und ihr Schoß harrt des himmlischen Bräutigams.
Bei der Heimkehr
Fanden die Hirten den süßen Leib
Verwest im Dornenbusch.
Ein Schatten bin ich ferne finsteren Dörfern.
Gottes Schweigen
Trank ich aus dem Brunnen des Hains.
Auf meine Stirne tritt kaltes Metall
Spinnen suchen mein Herz.
Es ist ein Licht, das in meinem Mund erlöscht.
Nachts fand ich mich auf einer Heide,
Starrend von Unrat und Staub der Sterne.
Im Haselgebüsch
Klangen wieder kristallne Engel.

МАЛЬЧИКУ ЭЛИСУ

Элис, дрозд прокричал в почерневшем лесу,
Возвестив о твоей скорой гибели.
Пусть же губы твои пьют прохладу синего горного родника.

Пусть струится с чела твоего
Кровь старинной легендой,
Тёмным таинством птичьих полётов.

Ступая легко, ты уходишь в ночи
Под своды пурпуровых гроздьев.
Как красив твоих рук синий танец.

И сияет в терновнике
Взор твоих лунных очей.
Элис, о, как давно тебя нет.

В гиацинт твоей плоти монах
Восковые персты опускает,
Чёрным гротом зияет молчание наше.

И выходит порой из него кроткий зверь,
Опуская неспешно тяжёлые веки,
И чёрной росой на твои ниспадает виски

Последнее золото звездопада.




AN DEN KNABEN ELIS


Elis, wenn die Amsel im schwarzen Wald ruft,
Dieses ist dein Untergang.
Deine Lippen trinken die Kühle des blauen Felsenquells.

Laß, wenn deine Stirne leise blutet
Uralte Legenden
Und dunkle Deutung des Vogelflugs.

Du aber gehst mit weichen Schritten in die Nacht,
Die voll purpurner Trauben hängt
Und du regst die Arme schöner im Blau.

Ein Dornenbusch tönt,
Wo deine mondenen Augen sind.
O, wie lange bist, Elis, du verstorben.

Dein Leib ist eine Hyazinthe,
In die ein Mönch die wächsernen Finger taucht.
Eine schwarze Höhle ist unser Schweigen,

Daraus bisweilen ein sanftes Tier tritt
Und langsam die schweren Lider senkt.
Auf deine Schläfen tropft schwarzer Tau,

Das letzte Gold verfallener Sterne.

ГЕЛИАН

Когда на сердце одиноко,
Так хорошо идти под солнцем
Вдоль жёлтых летних стен.
В траве едва слышны шаги;
Почил сын Пана в сером мраморе.

Мы вечерами на террасе
От тёмного вина хмелели,
И пламенели персики в листве,
И лился смех, как нежная соната.

Прекрасна тишина ночная.
На тёмных нивах
Встречали нас и пастухи, и звёзды бледные.

А осенью нас роща одарила
Предельно ясным, трезвым пониманьем.
Вдоль красных стен идём покойно мы,
Глазами удивлёнными следя за птичьим перелётом.
И белая вода по вечерам стекает в погребальные сосуды.

В ветвях деревьев голых праздник неба.
Нам хлебы и вино крестьянин чистыми руками подаёт.
И мирно дозревают фрукты у солнца в кладовой.

О, как серьёзны лица мёртвых - тех, что любили мы!
И созерцанием одним жива душа.

Безбрежна царственная тишь пустого сада,
Где юный инок сплёл себе венок из бурых листьев
И дышит золотом его.

Рука коснётся синей влаги вековой,
Как бледной сёстриной щеки морозной ночью.

Так гармонично и тихо хождение под окнами друзей,
Где одиночество и шелест клёна,
Где, может быть, ещё поют дрозды.

Прекрасны выходящего из тьмы
Шаги и жесты изумленья,
Движенье медленных очей в карминной пустоте.

Вот, заблудился незнакомец в ночном самоубийстве ноября,
В плену ветвей сопрелых, прокажённых стен.
Здесь прежде шёл монах, заворожённый безумья своего нежнейшей скрипкой.

О, как ты одиноко затихал, вечерний ветер!
В тени оливы замерев, склонилась голова.
Людского рода гибель потрясает,
И нынче златом звёзд полны её глаза.

Звон колокольный утонул во мгле вечерней.
Упали аспидные стены площадей,
И убиенный воин нас зовёт к молитве.

Сын бледным ангелом переступает
Пустого дома отчего порог.

Уходят сёстры к седовласым старцам,
Он их найдёт, уснувших под колоннами -
Вернувшихся назад паломниц грустных.
О боже! В волосах их нечистоты, черви.
Вот, что увидит он, ступая в серебро,
А мёртвые покинут тихо пустые комнаты свои.

О, ваши псалмы в полыханье ночного дождя!
Кротость глаз их крапивой стегают холопы.
Бузинные кисти, как руки ребёнка,
Над могилой пустой удивлённо склонились.

Тихий свет пожелтевшей луны
Простынь юноши залил, томящегося лихорадкой,
Перед тем как исчезнуть в безмолвье зимы.

Над Кидроном высокие помыслы множит
Кедр, ласково развернувшийся
Под бровями отца голубыми.
И на пажить ведёт своё стадо ночное пастух.
Или это лишь крики во сне?
В том, где бронзовый ангел, людей повстречавший в дубраве,
Их священную плоть на решётке пылающей плавит.

Виноградник пурпурный по мазанке вьётся,
Жита жёлтого ворохи звонкую песнь завели.
В ней жужжание пчёл и полёт журавлиный.
На дороги камней все воскресшие выйдут под вечер.
Прокажённые, в чёрной воде отразятся
Одеянья нечистые сбросят с себя,
Плача ветру живому, летящему с розовых склонов.

Стройные девы на ощупь идут переулками ночи,
Словно доброго пастыря ищут,
Нежным пеньем дома их полны по субботам.

Пусть напомнит им песня о юноше прежнем,
О безумье его, о бровях поседевших, о смерти,
Наводнившей глаза его тлением синим.
Как горька эта музыка встречи!

Ступени безумия в комнатах чёрных,
Тени древние предков в распахнутых настежь дверях.
Здесь душа Гелиана глядит в заржавелое зеркало,
И с чела ниспадают проказа и снег.

Звёзды на стенах погасли
И белые призраки света.

Прах и кости могильщик бросает в траву
И кресты, пав на землю, молчат на холмах.
Растворён сладкий ладан в пурпуровом ветре ночном.

Очи мёртвых разбиты, уста чернотою зияют,
Словно бредя, внук думает о безысходности тёмной.
И смыкает над ним бессловесно Бог небесные веки свои.




HELIAN

In den einsamen Stunden des Geistes
Ist es schön, in der Sonne zu gehn
An den gelben Mauern des Sommers hin.
Leise klingen die Schritte im Gras; doch immer schläft

Der Sohn des Pan im grauen Marmor.
Abends auf der Terrasse betranken wir uns mit braunem Wein.
Rötlich glüht der Pfirsich im Laub;
Sanfte Sonate, frohes Lachen.

Schön ist die Stille der Nacht.
Auf dunklem Plan
Begegnen wir uns mit Hirten und weißen Sternen.

Wenn es Herbst geworden ist
Zeigt sich nüchterne Klarheit im Hain.
Besänftigte wandeln wir an roten Mauern hin
Und die runden Augen folgen dem Flug der Vögel.
Am Abend sinkt das weiße Wasser in Graburnen.

In kahlen Gezweigen feiert der Himmel.
In reinen Händen trägt der Landmann Brot und Wein
Und friedlich reifen die Früchte in sonniger Kammer.

O wie ernst ist das Antlitz der teueren Toten.
Doch die Seele erfreut gerechtes Anschaun.

Gewaltig ist das Schweigen des verwüsteten Gartens,
Da der junge Novize die Stirne mit braunem Laub bekränzt,
Sein Odem eisiges Gold trinkt.

Die Hände rühren das Alter bläulicher Wasser
Oder in kalter Nacht die weißen Wangen der Schwestern.

Leise und harmonisch ist ein Gang an freundlichen Zimmern hin,

Wo Einsamkeit ist und das Rauschen des Ahorns,
Wo vielleicht noch die Drossel singt.
Schön ist der Mensch und erscheinend im Dunkel,

Wenn er staunend Arme und Beine bewegt,
Und in purpurnen Höhlen stille die Augen rollen.
Zur Vesper verliert sich der Fremdling in schwarzer Novemberzerstörung,

Unter morschem Geäst, an Mauern voll Aussatz hin,
Wo vordem der heilige Bruder gegangen,
Versunken in das sanfte Saitenspiel seines Wahnsinns,

O wie einsam endet der Abendwind.
Ersterbend neigt sich das Haupt im Dunkel des Ölbaums.
Erschütternd ist der Untergang des Geschlechts.
In dieser Stunde füllen sich die Augen des Schauenden
Mit dem Gold seiner Sterne.

Am Abend versinkt ein Glockenspiel, das nicht mehr tönt,
Verfallen die schwarzen Mauern am Platz,
Ruft der tote Soldat zum Gebet.

Ein bleicher Engel
Tritt der Sohn ins leere Haus seiner Väter.

Die Schwestern sind ferne zu weißen Greisen gegangen.
Nachts fand sie der Schläfer unter den Säulen im Hausflur,
Zurückgekehrt von traurigen Pilgerschaften.
O wie starrt von Kot und Würmern ihr Haar,
Da er darein mit silbernen Füßen steht,
Und jene verstorben aus kahlen Zimmern treten.

O ihr Psalmen in feurigen Mitternachtsregen,
Da die Knechte mit Nesseln die sanften Augen schlugen,
Die kindlichen Früchte des Hollunders
Sich staunend neigen über ein leeres Grab.

Leise rollen vergilbte Monde
Über die Fieberlinnen des Jünglings,
Eh dem Schweigen des Winters folgt.

Ein erhabenes Schicksal sinnt den Kidron hinab,
Wo die Zeder, ein weiches Geschöpf,
Sich unter den blauen Brauen des Vaters entfaltet,
Über die Weide nachts ein Schäfer seine Herde führt.
Oder es sind Schreie im Schlaf,
Wenn ein eherner Engel im Hain den Menschen antritt,
Das Fleisch des Heiligen auf glühendem Rost hinschmilzt.

Um die Lehmhütten rankt purpurner Wein,
Tönende Bündel vergilbten Korns,
Das Summen der Bienen, der Flug des Kranichs.
Am Abend begegnen sich Auferstandene auf Felsenpfaden.


In schwarzen Wassern spiegeln sich Aussätzige;
Oder sie öffnen die kotbefleckten Gewänder
Weinend dem balsamischen Wind, der vom rosigen Hügel weht.

Schlanke Mägde tasten durch die Gassen der Nacht,
Ob sie den liebenden Hirten fänden.
Sonnabends tönt in den Hütten sanfter Gesang.

Lasset das Lied auch des Knaben gedenken,
Seines Wahnsinns, und weißer Brauen und seines Hingangs,
Des Verwesten, der bläulich die Augen aufschlägt.
O wie traurig ist dieses Wiedersehn.

Die Stufen des Wahnsinns in schwarzen Zimmern,
Die Schatten der Alten unter der offenen Tür,
Da Helians Seele sich im rosigen Spiegel beschaut
Und Schnee und Aussatz von seiner Stirne sinken.

An den Wänden sind die Sterne erloschen
Und die weißen Gestalten des Lichts.

Dem Teppich entsteigt Gebein der Gräber,
Das Schweigen verfallener Kreuze am Hügel,
Des Weihrauchs Süße im purpurnen Nachtwind.

O ihr zerbrochenen Augen in schwarzen Mündern,
Da der Enkel in sanfter Umnachtung
Einsam dem dunkleren Ende nachsinnt,
Der stille Gott die blauen Lider über ihn senkt.

СОН СЕБАСТЬЯНА

Адольфу Лоосу



1

Мать носила ребенка под белой луной,
Под тенью орешины и бузины многолетней,
Отведавших лунного света и плача дрозда;
И тихо склонился над ними,
Сострадающий лик бородатый

Затихший во мраке окна;
Домашняя утварь отцов
Там ветшала: любовь и осенние грёзы.

То был чёрный день года, печальное детство,
Когда отрок неслышно спускался в холодную воду,
К серебряным рыбам,

Покой и лицо;
Тут он бросился камнем под ноги коней разъярённых,
И звезда высоко проплыла над ним серою ночью.

Или: когда он, держа, материнскую руку замёрзшую,
По погосту Санкт Петерса осенью шёл,
Хрупкий мертвец, в тихом мраке гробницы лежавший,
Холодные веки над ним приподнял.

И всё же он был маленькой птицей средь голых ветвей,
Колокольною песней ноябрьских вечерий,
Безмолвьем отцов, покуда спускался
В потёмках по лестнице винтовой.



2

Мир в душе и покой. Одиночество зимнего вечера,
Пастухов очертанья темнеют на старом пруду;
Ребенок в соломенной хижине; о как неслышно
Упадало лицо в черноту лихорадки.
Ночь Святая.

Или когда он, ведомый отцовскою твёрдой рукою,
Восходил бессловесно на тёмный Кальварий,
В нишах скал вечереющих
Проплывал синий призрак, подобно легенде,
А из раны под сердцем хлестала пурпурная кровь.
О как тихо душа несчастливая воздвигала свой крест!

Любовь: когда растаял черный снег в душе,
И в старой бузине резвился синий ветер,
В лещиновом тенистом своде;
И перед отроком бесшумно появился его розовощёкий ангел.

Радость: когда в холодной комнате лилась вечерняя соната,
Когда на матице червлёной из бледной хризалиды
Вдруг выплыл синий мотылёк.

О близость смерти! В каменной стене
Желтеет изголовье, замолчал ребенок,
И в том же марте умерла луна.



3

В склепе ночи алеют пасхальные колокола,
Серебряные голоса созвездий,
Что ливень тёмного безумья
Со спящего чела смывал.

О как тихо движенье вниз по речке синей,
В раздумьях о забытом, когда в ветвях зелёных
Дрозд Незнакомца всё зовёт в закат.

Или: когда, держа сухую руку старца, он шёл
По городу вдоль ветхих стен вечерних,
И кто-то в чёрном мимо проносил румяного младенца,
Тогда в лещиновой тени ему злой дух явился.

По лета зелёным ступеням шаги. О, как тихо
Увядают сады в червлёной осенней тиши.
Аромат этот грустный отживших кустов бузины,
И в тени Себастьяна умер ангела голос серебряный.





SEBASTIAN IM TRAUM

Fuer Adolf Loos

1

Mutter trug das Kindlein im weissen Mond,
Im Schatten des Nussbaums, uralte Hollunders,
Trunken vom Safte des Mohns, der Klage der Drossel;
Und stille
Neigte in Mitleid sich ueber jene ein baertiges Antlitz

Leise im Dunkel des Fensters; und altes Hausgeraet
Der Faeter
Lag im Ferfall; Liebe und herbstliche Traeumerei.

Also dunkel der Tag des Jahrs, traurige Kindheit,
Da der Knabe leise zu kuehlen Wassern, silbernen

Fischen hinabstieg,

Ruh und Antlitz;
Da er steinern sich vor rasende Rappen warf,
In grauer Nacht sein Stern ueber ihn kam;

Oder wenn er an der frierenden Hand der Mutter
Abends ueber Sankt Peters herbstlichen Friedhof ging,
Ein zarter Leichnam stille im Dunkel der Kammer lag
Und jener die kalten Lider ueber ihn aufhob.

Er aber war ein kleiner Vogel im kahlen Geaest,
Die Glocke lang im Abendnovember,
Des Vaters Stille, da er im Schlaf die daemmernde

Wendeltreppe hinabstieg.


2

Frieden der Seele. Einsamer Winterabend,
Die dunklen Gestalten der Hirten am alten Weiher;
Kindlein in der Huette von Stroh; o wie leise
Sank im schwarzem Fieber das Antlitz hin.
Heilige Nacht.

Oder wenn er an der harten Hand des Vaters
Stille den finstern Kalvarienberg hinanstieg
Und in daemmernden Felsennischen
Die blaue Gestalt des Menschen durch seine Legende ging,
Aus der Wunde unter dem Herzen purpurn das Blut rann.
O wie leise stand in dunkler Seele das Kreuz auf.

Liebe; da in schwarzen Winkeln der Schnee schmolz,
Ein blaues Lueftchen sich heiter im alten Hollunder fing,
In dem Schattengewoelbe des Nussbaums;
Und dem Knaben leise sein rosiger Engel erschien.

Freude; da in kuehlen Zimmern eine Abendsonate erklang,
Im braunen Holzgebaelk
Ein blauer Falter aus der silbernen Puppe kroch.

O die Naehe des Todes. In steinerner Mauer
Neigte sich ein gelbes Haupt, schweigend das Kind,
Da in jenem Maerz der Mond verfiel.



3

Rosige Osterglocke im Grabgewoelbe der Nacht
Und die Silberstimmen der Sterne,
Dass in Schauern ein dunkler Wahnsinn von der Stirne

des Schlaefers sank.


O wie stille ein Gang den blauen Fluss hinab
Vergessenes sinnend, da im gruenen Geaest
Die Drossel ein Fremdes in den Untergang rief.

Oder wenn er an der knoechernen Hand des Greisen
Abends vor die verfallene Mauer der Stadt ging
Und jener im schwarzen Mantel ein rosiges Kindlein trug,
Im Schatten des Nussbaums der Geist des Boesen erschien.

Tasten ueber die gruenen Stufen des Sommers. O wie leise
Verfiel der Garten in der braunen Stille des Herbstes,
Duft und Schwermut des alten Hollunders,
Da in Sebastians Schatten die Silberstimme des Engels erstarb.

НА КРАЮ СТАРОГО КОЛОДЦА

2-я редакция


Чёрной воды ипостась: разбитые лбы в пасти ночи,
Стенания и чёрные поцелуи синеватого призрака отрока,
Шелестение клёна, шаги в старом парке,
Камерные концерты, на лестнице затихающие,
Возможно, луны по ступенькам неслышное восхождение,
Нежные голоса монашек в разрушенной церкви,
Синяя дарохранительница, медленно отворившаяся,
Звёзды, падающие в твои костяные ладони,
Быть может, шаги в позаброшенных комнатах,
Смерть флейты в лещиновой синеве - очень тихая.






AM RAND EINES ALTEN BRUNNENS
2.Fassung


Dunkle Deutung des Wassers: zerbrochene Stirne im Munde der Nacht,
Seufzend in schwarzem Kissen des Knaben blaeulicher Schatten,
Das Rauschen des Ahorn, Schritte im alten Park,
Kammerkonzerte, die auf einer Wendeltreppe verklingen,
Vielleicht ein Mond, der leise die Stufen hinaufsteigt.
Die sanften Stimmen der Nonnen in der verfallenen Kirche,
Ein blaues Tabernakel, das sich langsam auftut,
Sterne, die auf deine knoechernen Haende fallen,
Vielleicht ein Gang durch verlassene Zimmer,
Der blaue Ton der Floete im Haselgebuesch - sehr leise.

ПОДСОЛНУХИ

Вы, золотые подсолнухи,
Склонные к смерти,
Ваши смиренные сёстры
В такой тишине.
Завершается год Гелиана,
Год горной прохлады.

Бледнеет от поцелуев
Хмельное его чело.
В сердцевинах цветов золотых
Сокрыта печаль,
Словно призрак, пророчащий им
Бессловесную тьму.






DIE SONNENBLUMEN

Ihr goldenen Sonnenblumen,
Innig zum Sterben geneigt,
Ihr demutsvollen Schwestern
In solcher Stille
Endet Helians Jahr
Gebirgiger Kühle.

Da erbleicht von Küssen
Die trunkne Stirne ihm
Inmitten jener goldenen
Blumen der Schwermut
Bestimmt den Geist
Die schweigende Finsternis.

СЕМЬ ПЕСНЕЙ СМЕРТИ

Синий сумрак весны, - не надышатся им деревья, -
Как потерянный странник, уходит в закат.
Он не может наслушаться жалобной песни дрозда.
И является ночь молчаливо, кровавая дичь,
Что на холм опускается медленно.

Влажен воздух, качаются яблони ветви цветущие,
В серебре растворяется всё, что сплелось,
Угасает во взгляде ночном; звездопад;
Детства нежный напев.

К чёрному лесу спустился сновидец, как призрак,
И на земле зажурчал голубой ручеёк,
Только поднялись лилейные веки над ним,
На лике заснеженном;

И луна гонит красного зверя
Из пещеры его;
И он умирает, стеная; женским чёрным рыданьем.

К звёздам своим руки воздел лучезарный,
Седой иноземец;
Молча покинул мертвец свой разрушенный дом.

О, истлевший каркас человека: холодных металлов сцепленье,
Ночь и ужас потопленной чащи
И горящего логова зверя;
Бездыханность души.

Вниз на чёрной ладье, по серебряным света потокам,
Полным огненных звёзд, утопая,
Опустившись, коснулась его изумрудная ветка,
Мак из облака серебристого.






SIEBENGESANG DES TODES

Bläulich dämmert der Frühling; unter saugenden Bäumen
Wandert ein Dunkles in Abend und Untergang,
Lauschend der sanften Klage der Amsel.
Schweigend erscheint die Nacht, ein blutendes Wild,
Das langsam hinsinkt am Hügel.
In feuchter Luft schwankt blühendes Apfelgezweig,
Löst silbern sich Verschlungenes,
Hinsterbend aus nächtigen Augen; fallende Sterne;
Sanfter Gesang der Kindheit.
Erscheinender stieg der Schläfer den schwarzen Wald hinab,
Und es rauschte ein blauer Quell im Grund,
Daß jener leise die bleichen Lider aufhob
Über sein schneeiges Antlitz;
Und es jagte der Mond ein rotes Tier
Aus seiner Höhle;
Und es starb in Seufzern die dunkle Klage der Frauen.
Strahlender hob die Hände zu seinem Stern
Der weiße Fremdling;
Schweigend verläßt ein Totes das verfallene Haus.
O des Menschen verweste Gestalt: gefügt aus kalten Metallen,
Nacht und Schrecken versunkener Wälder
Und der sengenden Wildnis des Tiers;
Windesstille der Seele.
Auf schwärzlichem Kahn fuhr jener schimmernde Ströme hinab,
Purpurner Sterne voll, und es sank
Friedlich das ergrünte Gezweig auf ihn,
Mohn aus silberner Wolke.







11.09.2016