"Верлибриан" (2024)

Кто-то, где-то... я

Мне снился сон, я путешествовал по стародавним лугам,
медовым водопадам и жёлтым каньонам.
Я обратил глаза к небу, и оно вскружило мне голову.
Я был совсем один.
И было так холодно...
Холод, который я больше не ощущал...
И я не боялся одиночества.
Я путешествовал тысячи лет босиком,
обошёл пустыни и подводные царства.
Был смелой безымянной каплей, вернувшейся в океан.
Мне хотелось улыбнуться, но я не мог пошевелить губами.
Мне хотелось рассечь волны, но я растаял в темно-бордовом закате.
Там никого не было...
Я задавался вопросом, скоро ли я проснусь
и исчезну в серой реальности, наполненной людьми,
которые никогда не слышали
кого-то, где-то... бывшего мной.

Если б я мог завершить свои дни,
оставшись здесь навсегда пастушком одиноким,
романтичным, покинутым,
Моя река знает…
Я бы постиг тайны всех родников,
пьянея от запаха меда,
прислушиваясь к стальным струнам,
перебирая чётки
и ощущая все бытие
под солнцем бессонных -
невидимкой…
Но я знаю этого человека, я знаю это место.
Знаю, что эта жизнь не моя.
И мечты лишь проходят мимо меня.
И я просто несчастный человек,
как и тысячи других,
кто неведомым образом сохранил лёгкую тень
стародавних лугов,
давно исчезнувшей красоты,
берёзовых дождей…

Я всего лишь призрак

Я всего лишь призрак, никогда не участвовавший в жизни.
Я сгорел, как сорванный цветок, на алтаре забытых слов,
Застрял навсегда в ловушке снов, в колыбели моей мечты.
И сложил свои мертвые крылья, опутанные бледной паутиной,
паутиной серебряных дождей, лучей холодного и бессонного солнца.
Я всего лишь призрак без прошлого и будущего;
Чуждый всему призрак, вечно оплакивающий этот чужой, изменчивый мир.

Невидимая опасность

Это было...
Запоздалой мечтой, тихим сном на краю земли
В темноте были цвета, свет и форма, которые мы могли удержать.
Это была станция в безвременье, пир во время чумы.
Сердца наполнялись чем-то неясным в разрастающейся пустоте

Это была...
Наша общая почва, общая пища, мы могли пить, танцевать, флиртовать.
Наши общие либертины омывали нам волосы,
а я рисовал шариковой ручкой цветы на твоей старой рубашке.

И хлынул дождь, лучистый дождь вместе с конфетти и трезвоном.
Скажи, что ты счастлива сейчас, я счастлив теперь на нашей земле обетованной...

Утреннее солнце бросит свои алые кинжалы
На эти холодные обсидиановые стены нашей домашней темницы
Мы на карантине, но каким-то чудесным образом к нам попал Питер Люгер.
И пинта пива возле наших ревущих Стратокастеров

Невидимая опасность быть тем, кто ты есть
Непростительная бытность, о которой мы только мечтали

Это... Сообщение в скайпе - "Добро пожаловать" - И вот я здесь!
Я покидаю свою комнату, захожу в твою - здесь все то же самое
Все наши комнаты объединились в один бесконечный вселенский хостел.
И мы можем гулять по всему миру, как короли по дворцу.
Нам было не стыдно плакать и говорить глупости, ведь мы все были здесь друзьями,
Принятые всецело, мы уже ничего не боялись
Приходите, бизары, с вашими странными монологами, позвольте себе смеяться и петь
Не боясь поутру ощутить ту вину, от которой стошнит в раковину.

Ибо утреннее солнце бросит свои алые кинжалы
На этих холодные обсидиановые стены нашей домашней темницы
И снова худший кошмар нас покинет.
И лучший сон нас снова обманет.
Невидимая опасность быть тем, кто ты есть
Непростительная бытность, о которой мы только мечтали

Так поприветствуй новый день, весь мир окинув взглядом.

Бродяги ночи

Тебе никто не нужен. Даже мой голос доносится с другого края земли.
Тебе достаточно видеть буквы, которые я печатаю.
Буквы, словно личинки, растекающиеся по смертоносной черной поверхности экрана.
Ты взрослый ребенок, твоя жизнь проходит между грязной посудой железнодорожного бистро,
бесконечной автомойкой и жлобами, пахнущими табаком и гудроном.
Листы календаря отрываешь так же быстро и машинально,
как сгребаешь тряпкой пепел и рвоту в мусорное ведро.
Тусклый огонь твоих желаний дремлет в плацкарте,
когда в конце смены в темноте вагона ты едешь домой.
Домой, в тишине.
С бродягами ночи.

Встречают рассвет cпящие лица сидящих у окна, на мосту с флягой спиртного, на лугу.
Ты больше не пытаешься вспомнить форму тех бледных губ, которые опустошали тебя этой ночью.
Ты стараешься никому не смотреть в глаза.
Завтра будет кто-то другой или не будет никого.
Какое утешение! Какая грусть!
Ты собираешь свой собственный фильм из обрывков воспоминаний.
Кино из рассыпающихся кадров без сюжета, под одну и ту же музыку.
Та же музыка
Десять, двадцать, тридцать, сорок лет.
Одна и та же музыка
И бродяги ночи.

Однажды мы поедем на Бора-Бора, выпьем Blue Curaçao на золотом пляже.
Я буду стар и слаб, мне будет жаль тебя, моя фея,
потому что я больше не смогу заниматься с тобой любовью.
Своей жалостью я буду просить тебя пожалеть меня.
И в тот день, когда нам покажется, что все стало навсегда хорошо, я потеряю тебя.
Ты умрешь у меня на руках
И я найду того, кто это сделал, и разобью бутылку о его чёртову башку.
А его друзья расстреляют меня из автоматов.
И вот так закончится мой фильм.
Фильм, что крутится в воображении по замкнутому кругу,
когда я смотрю в окно, на стены бара - куда угодно...
Как будто кто-то собирается меня судить.
Хотя я знаю, что здесь нет никого, кроме меня
И бродяг ночи.

Небытие плетет свою паутину из остатков иллюзий,
из трупов наших тщетных надежд, где наши липкие глаза,
как мухи в желе, застывают навеки.
Глупый ребенок и сумасшедший старик
издалека наблюдают за этой огромной паутиной и восхищаются её прелестью.
Одни всегда будут радоваться, а другие прольют свою кровь.
И потеряв свой дом, потеряв близких, потеряв, наконец, себя,
придут к тому, с чего начали.
Мы понимаем, что нам остается только молчать обо всем.
Как расставленная вряд посуда, как тусклые огни поезда
И странники -
Бродяги ночи.

По ту сторону нас

Я бреду по сожжённой земле
в нейролепсии дыма и комы
протяжных стозевных стонов.
Протеиновый полумесяц
повис замёрзшим желтком
над кострищем,
обугленными ветвями
сломанных судеб.
Надо мной водомерки комет
рисуют формулы и уравнения
идеальной судьбы.
Я бреду по сожжённой земле.

Старый фельдшер стоит у окна, зажигая свечу,
и подносит ладони к истлевшей иконе
в светлице, где денно и нощно поют
сны, молитвы, водопровод и электропроводка.
И свеча так чадит, обманывая его
запахом детства - так пахло печенье
овсяное, мамино.
Шёпот, то ли людской, то ли капель воды...
Причет, то ли людской, то ли сотен свечей...
Очередь призраков, ждущих вечности серый квиток,
"Засвидетельствуй смерть мою."
Старый фельдшер стоит у окна, задувая свечу.

Слышишь голос земли
и меня в хоре вешнем, в кладбищенском гомоне птиц,
в отзвучавших давно чёрных тризнах, захлебнувшихся колоколах?
Тенью яростных снов я скольжу по надгробным портретам,
ветром, пьяным, упавшим в бурьян, свистящим хворостом гати.
Каждую ночь я вижу отца во сне -
он живее живых, а я мертвее, чем в жизни.
В этот раз до рассвета мы напрасно искали кабак,
шли и молчали,
шли и молчали...
Мне хотелось бы выпить, но нечего, нечем -
слышишь голос земли?

Я сливаюсь с моим божеством,
с тихим фоном больных междустрочий.
Моё божество - в бледном солнце рассвета,
разлитом на грязном оконном стекле, в тёплых каплях дождя
на вагонном стекле безымянного поезда,
в серых сумерках детства, в улыбке из глины эдемской,
ещё не познавшей запретного плода страданий,
в кристаллах, ещё не запятнанных кровью,
в Священном Граале, неосквернённом.
Мутный кубок моих веселий, познавший так много предательских губ,
переполнен злом Господа не моего.
Я спасаюсь моим божеством.

Новый слайд в диаскоп.
Хворост сломанных судеб на сожжённой земле
вдруг меняется на придуманный нейросетью
город будущего, на который гляжу я с балкона новой квартиры с предметами в стиле ретро.
На выпуклой линзе матовой ЭЛТ зелёными кодами расшифровки иной вселенной,
сигналы, пойманные стеблями дикого винограда,
марсианское радио, дребезжащее во рту, под раковиной, магнитофон в мансарде, рупоры под водой,
тот туманный, оранжевый свет за окном и то чувство, когда жизнь была впереди,
и моя очевидно лучшая версия, улыбаясь витрин зеркалам, идёт покупать
туалетную воду от Живанши на улице имени Ленина.
По ту сторону нас... я усталой, дрожащей рукой сжимаю, готовясь вставить,
новый слайд в диаскоп.

Стансы Диафонола Влепомономавра

И милосердье торжествует над судом...


I

- Может ли Вседержитель создать камень,
который не сможет поднять? - спросил я,
и мир закатил глаза к небу, представляя себе глыбу,
что твёрже алмаза и огромнее солнца.
Глаза мира очертили полный круг и остановились на мне,
встретив с недоумением мою горькую улыбку.
- Этот камень, - продолжил я, - уже создан давно
и он не больше, чем рука, сжатая в кулак.
Этот камень - моё сердце.
Оглядитесь вокруг,
от сотворения мы стоим, безымянные,
в саду камней.


II

Как светило притягивает другие небесные тела,
отбирая у них тело и пространство,
так и хищник пожирает жертву.
И долгий изнурительный баланс небесных тел -
лишь их невидимое паденье.
Старый, изгнанный из прайда лев, упадёт на землю без сил,
и звёзды, исчерпавшие все свои надежды,
падут однажды на песчаный саван.
Упавшая звезда - больше не звезда,
а просто камень.


III

Каждое моё слово - судилище.
Каждый мой вздох - хрип ярости.
Каждая мысль - яд.
Как только я набираюсь сил, меня влечёт к разрушению.
Как только я теряю силы и болею,
плач о райском саде хлещет ливнем из моих глаз.
И лишь между тем и этим...
Между броском и поражением,
В короткий миг спокойствия, граничащего с равнодушием,
когда во мне уже спит палач,
а тварь дрожащая ещё не проснулась,
я понимаю, что никто не виновен,
что все заслуживают прощения, спасения, преображения.
Потому, что все мы умрём и никто из нас не изменится.
И закон духа неотделим от закона плоти.
И свобода воли и выбора - самая гнусная ложь.
И тогда я шепчу:
Отче, прости им, ибо не ведают, что творят.
И мутная луна смущённо прячет своё лицо
за вуалью ночных облаков.


IV

Меня не существует, ибо если бы я существовал,
то знал бы радость и равно знал бы горе.
Но я не знал ни того, ни другого до конца.
Мои руки - дырявое сито, в котором я не могу
пронести вино горькой памяти о тебе.
Я забываюсь во сне, я забываюсь наяву.
Моё тело - фантом, потому, что не сгорает дотла,
не проваливается в преисподнюю,
когда я вспоминаю о тебе.
Моё сердце - предатель, потому, что
не может скорбеть о тебе бесконечно,
предаёт тебя, предаёт забвению и слабеет со временем.
Моё несуществование нелепо и неуместно,
как смех на тризне,
как невозможность расплаты.
Меня не существует, ибо если бы я существовал,
то не смог бы жить с тех пор, как тебя не стало;
я проклял бы день своего появления на свет.
А я молчу...


V

Ничто не радует меня.
Пускаю птицу из руки, и вижу её мёртвой.
Приглашаю гостей и вижу их, смеющихся у моего гроба.
Доверяю верному слову друга и жду,
когда в нём откроется ложь.
Всё уже было, было давно.
Всё уже пройдено много раз.
Не могу пировать я во время чумы,
и, зная исход, не могу насладиться мгновением.
Пью - не пьянею.
Пятна на солнце всегда чернее обрамляющего их
обманчивого света.
Мой совет вам: если хотите жить,
стремитесь всем сердцем ко сну,
всеми мыслями пестуйте ложь.
Ибо только во лжи - спасение...


VI

Я чувствую тебя живым, мой друг,
только когда ты страдаешь.
Слепое сочувствие зорче других наших чувств.
Нет имени у тебя, нет родины,
опыт и память - мираж, что растает под утро.
Нет ничего твоего -
кроме страдания.
И нет ничего выше и значимее страдания.
Остальное - лишь тело.
Моё ненавистное тело.
Твоё сочное тело,
манящее в ловушку сладострастия.
Как мать-волчица, что приютила львёнка,
моя волчья душа согревает твоё страдание
теплом того огня, в котором погиб весь твой мир,
отголосками той стихии,
немилосердной, слепой,
что кожу сдирает с тебя и бросает во тьме одного.
А затем ловит нас
в капкан сострадания.


VII

Мальчик, сто лет назад
заблудившийся в райском саду,
говорит безответным деревьям:
- Я устал.
Роз бутоны, стряхнув росу,
Ветру шепчут под вечер:
- Мы устали.
Камнем в тихой запруде
под всечасным гомоном птиц
я смотрю на далёкий плёс,
на движение вечное, непоборимое,
недосягаемое -
смотрю сотню и тысячу лет
и молчу:
- Я устал...

Моте

Прощай, мой друг, февральский ангел сна,
Тепло принесший лютой зимней ночью,
Моя неискупимая вина,
В непреходящем снежном многоточьи.

Скажи, куда тебя река потерь
Заботливо несёт холодной дланью?
Какое небо над тобой теперь?
Тепло ли там, во млечных звёзд мерцаньи?

Себя я не прощу, прости хоть ты,
Что не сберёг - я всё бы отдал Богу
За то, чтоб из кромешной темноты
Ты снова вышел к моему порогу.

Море волнуется раз

Я помню холодную реку детства,
реку грубых прикосновений, недобрую речь,
потоки убийственных книг -
все они обтачивали камни будущего мира.
Я помню старую фотографию:
попутчики, давно ушедшие своими дорогами,
одежды и ковры, давно выброшенные на помойку -
моё прошлое, оставшееся в потерянных кварталах юности.
Помню голодные ночи за монитором
своего первого маломощного ПК,
когда азартно искал поздно вечером тех,
кто будет со мной не прочь... И находил.
Помню зимнюю студию, расставание и новую влюблённость,
твои объятия, в которых я прятал лихорадочную дрожь,
и твои слова: "Ах, если бы мы умирали,
легко рассыпаясь пыльцой,
как бабочки в фильмах Миядзаки..."
Я помню холодную осень,
когда вместе с первым снегом
медленно опадала сакура в старом саду.
Всё было таким белым-белым, как твоя смерть,
как пустота после смерти -
пустота дорог, дневного света, ночной маеты -
чистый лист, на который годами
никак не ложатся новые строки.
Всё было таким белым-белым, что хотелось ослепнуть.
Я помню Чёрного Ангела, озарявшего нам путь.
Его больше нет. И вместо него на пляжу
только ржавые истуканы драконов,
петарды и фейерверки.
Всё, к чему прикасались мы раньше,
оживало и умирало: люди, дома, города и мы сами.
И однажды мы стали теми, кого раньше не понимали.
И с тех пор чудес никогда-никогда не случалось.
Жёлтый, как воск, как мертвец, и сутулый,
как изогнутая свеча,
словно бегущая от заупокойной,
я стою истуканом, омываемым временем,
унесённый призраками,
поруганный мимолётностью,
жду когда Светлый Ангел исхода - ловец голосов и снов
увидит меня, коснётся легкой рукой
и скажет:
"Море волнуется раз"...